Георгий Семёнов - Путешествие души [Журнальный вариант]

"— Читал, — ответил он хмуро, — но ведь я же не артист! Странный вы человек, честное слово.

— Ладно, ладно! — примирительно прокричал Каширин, ерзая на стуле. — Успокойтесь. И все сначала! Поживее, погромче, поувереннее. Считайте, что в зале дети, а вы говорите им простую истину, о которой они еще ничего не •знают: Земля имеет форму шара, например. Поняли меня? Смелее надо.

— Но ведь не дети будут.

— Не дети, — согласился инструктор. — Но и вы, Темляков, не ребенок. Давайте работать. Что-то вы раскисли.

Темляков, не понимая, что с ним происходит, старательно произнес:

— Дорогие товарищи! Мы с вами собрались...

Он дочитал речь до конца, и ему показалось, что он справился со своей задачей, но инструктор Каширин был беспощаден — морщился, недовольно ворчал и просил прочитать еще раз. Темляков прочел, осваивая свое необычное положение, свою роль представителя общественности, которому надо было донести до масс, по словам Каширина, мнение большинства избирателей.

— Немножко лучше, — сказал Каширин, все еще чем-то недовольный. — Больше воздуху набирайте в легкие, — советовал он. — И не глотайте окончания слов, а особенно фраз. Давайте-ка еще раз. Поехали.

И еще раз прочел Темляков речь, все отчетливее понимая, как это ни странно, свою возрастающую ответственность, свое исключительное положение представителя общественности, которому надо было донести до масс всю серьезность намерения этих же самых масс видеть своим избранником, своим депутатом Михаила Андреевича, верного ленинца, теоретика марксизма-ленинизма на новом этапе развития социализма... Темляков сам уже не замечал своего старания, произнося с каждым разом все яснее и звучнее слова речи, выдерживая многозначительные паузы там, где советовал это ему инструктор, расставляя ударения на особенно важных, с точки зрения Каширина, положениях речи, делая акценты усилением голоса там, где это было необходимо.

— А говорили, не артист! — весело сказал наконец инструктор Каширин, выключая микрофоны. — Вот так примерно и надо выступать двадцать третьего. В общем плане.

Страшная усталость навалилась на Темлякова, когда он вышел из здания райкома. Ломота в груди, которая тупым нытьем разлилась по всему телу, заставила его остановиться. Но и это не помогло — стоять было еще труднее. Он увидел общественную уборную, глубокий спуск в подвал по крутой лестнице, и, подумав, что там есть, наверное, умывальник, решил зайти освежить холодной водой лицо, снять дурноту.

«Так вот в чем дело!»— с вялым удивлением подумал он, придерживаясь за железный поручень, сваренный из толстой водопроводной трубы. — Мы подчинились биологическим законам, выбрали себе матку, служим ей, кормим, не щадя живота. Звезды бросили жребий, и он пал на меня! Я бездумное насекомое. Живу в красивой помойной яме... Чей это голос из помойки? А-а, понятно, понятно... Бросьте, это голос из помойки... В общем плане».

Его перегнали на лестнице двое пареньков, скользя по ступеням с акробатической легкостью, какая и ему когда-то была доступна. Сознание его, обогнав усталое тело, ринулось вдруг за парнями, стараясь воспроизвести утраченные возможности тела, воплотить их в фантастической ситуации и вновь пережить блаженное то состояние легкости, которое молодость отторгала как необязательное, ненужное.

Он знал в эту минуту, что не так жил и что его жизнь останется на земле грязной оплеухой, серым пятном.

«Жаль, — думал он, превозмогая усталостную боль. — Ах, как жаль! Но все-таки какой нахал! Могу ли я представить себя на его месте? Вот так встретить человека, как он меня встретил, и, ничуть не смущаясь, заставить читать в пустой зал... Ах, какая досада!»

Ему было очень плохо," силы совсем покидали его, голова кружилась. Если бы не парни, что обогнали его на крутой лестнице, он мог бы и упасть, но ребята спасли его, к нему вернулась жизнь, и он даже рассмеялся среди белых стен подземелья, залитых светом матовых стеклянных трубок.

Дело-то пустяковое, глупое, а вот поди ж ты — выручило его, рассмешив, и дало силы не упасть. Пьяный мужчина, забредший в это белое подземелье, привалился в углу, а ребята всего-то-навсего сказали ему, или, точнее, один из них сказал пьянчужке:

— Директор, подвинься, могу задеть.

— А ты кто? — спросил пьяный с мраком в глазах.

— Я? — спросил животрепещущий паренек. — Я гегемон.

— Замолкни, — проворчал пьяный, чернея лицом.

А паренек всего-то-навсего рассмеялся и уж очень как-то смешливо сказал своему приятелю:

— Во! Не верит! Думает, я министр и приехал сюда с комиссией...

Оба они посмеялись и ушли.

А Темляков, который с не шутейным уже испугом видел тьму перед глазами, страшась резкого сияния керамических плиток, вдруг почувствовал после этих слов, как родилось в его животе что-то вроде мягкого комочка, что-то вроде легкого потряхивания ощутил он там, как будто возникла новая жизнь, шевельнулась и заколотила ножками в стенки живота. Он беззвучно затрясся в смехе, слушая ворчание пьяницы, над которым посмеялись ребята, и, ополаскивая лицо холодной водой, постепенно пришел в себя.

Он так и вышел с этим утробным, никому не заметным смехом на поверхность земли и, поймав такси, приехал домой живым.

И в глубокой старости Темляков с тоскою оглядывался на себя, в жгучем стыде видел, как поднимался он на трибуну и вслед за оратором., представлявшим Фуфлова от имени другого какого-то коллектива, взволнованно кидал в переполненный зал слова наизусть вызубренной речи, написанной и утвержденной незнакомыми людьми, вполне, наверно, человечными, обыкновенными в своей личной жизни, шумливыми и озабоченными, ничем особенным не отличающимися от остальных жителей земли. Ряды сидящих людей проводили его рукоплесканием, а инструктор Каширин благодарно пожал сильными пальцами острый его локоть, как бы сказав этим пожатием «молодец, Темляков», когда он; оглушенный и ослепленный, спустился в зал и опять сел рядом со своим искусителем.

Все его дикие вопросы о том, кто убил больного брата и каков этот «кто», как выглядит внешне, звериное ли у него обличье, или он тоже похож на обыкновенного человека, на какого-нибудь тихого дедушку, нянчащего внуков, остались с тех пор вопросами без ответов.

В эти тяжелые минуты жизни душа Темлякова лопалась в истошном крике, он слышал в себе привычный уже оклик насмешника, поселившегося в нем с той первой военной весны.

«Эй ты, подосиновик! Скажи, а ведь хочется иной раз шлепнуть двуногого, сознайся! — спрашивал язвительный голос. — Хочется ужас увидеть в глазах, вопль услышать, мольбу о помиловании: не надо, не надо! А ты с пистолетом в руке, увесистым и очень удобным, влитым в руку, пинаешь этого двуногого ногой и в лоб ему, падающему, или, того интереснее, в живот, в кишки, чтоб не сразу подох, а в страхе помучился, повертелся ужом... А? Разве не хочется? А то и в ногу первым выстрелом, чтоб пуля в кости засела или раздробила ее в щепки и чтоб у обезьяны этой, в которую ты вогнал свинец, никаких надежд на спасение, никаких сомнений, что это не шутка и что ты на все решился, что не пугач у тебя в пятерне зажат, а настоящий, битком набитый промасленными патронами. Он вопит: не надо, не надо! — а тебе этот вопль бальзам на душу. Наслаждение! Надежда гаснет у него в глазах и лишь ужас, один ужас перед концом! Мразь, а не человек! Сознайся, бывали ведь такие минуты? Воображение-то рисовало тебе картину возмездия, а? Если скажешь «нет», ни за что не поверю! Ни за что! Где-нибудь в глухом лесу, в моховом местечке приболоченном... И лопата под руками: А ты труп закапываешь, выравниваешь землю над ним, дерном маскируешь и какую-нибудь маленькую березу сверху, чтоб росла и ни о чем не рассказывала никому. Пропал двуногий! Жил зачем-то, чтобы потом умереть по твоей воле. Разве не было такого желания, воли такой в душе? Соврешь небось! Скажешь — не было. А я не поверю тебе. Врешь, скажу. Ей-богу врешь, я же вижу. Чего ты боишься? Разве ты уже убил, если мысль такая в голову пришла? Брось! Это игра азартная. Возьми, например, деньги. У нас больше пятисот в месяц никто зарабатывать не хочет. Зачем? Зачем человеку тысяча? Товаров в магазинах нет, одно барахло. Так один начальничек говорил: зачем, дескать, человеку тысяча? Врет! Или не понимает ничего. Человеку тысяча нужна для игры. Разве не для игры рождается человек? Для игры, конечно. Все играют. Одни в карты, другие в шашки и шахматы, третьи козла забивают, а иные с мячом в грязи бултыхаются. С детства до старости играет человек и играет. А вот с деньгами наш человек не знает, что делать. Миллионером — не смей и думать. Пустить деньги в оборот, акции купить никто не может, не имеет права, вот и не нужна тысяча. Игру-то отменили! А человек с рожденья своего играет в игрушки, чтоб потом сыграть главную свою игру. В деньги-то! Главная игра. А в убийстве врага? В убийстве негодяя, сволочи двуногой — разве плохая игра? Почему ж ты боишься сказать, что играешь в эту игру? Странно! Играй, голубчик! Это помогает разобраться в людях и в самом себе».